© Интернет-проект «1812 год» (http://www.museum.ru/museum/1812/index.html)

Почему маршал Даву, князь Экмюльский, избрал для своих письменных занятий именно алтарь Чудового монастыря? Да просто потому, что маршал Даву был не из тех людей, которые способны обращать внимание на окружающую их обстановку. Даву был суровый, мрачный человек, великолепно знавший военное дело, непоколебимо преданный Наполеону, с которым он вместе воспитывался в Бриеннской военной школе, вечно занятый, сосредоточенный, и для него вопросы, хотя бы самых элементарных жизненных удобств, совершенно не существовали. Он одинаково хорошо мог чувствовать себя и в сарае за импровизированным столом из двери, положенной на два боченка, как мы это читаем у Льва Толстого, в описании свидания маршала Даву с генералом Балашовым; и прямо на сырой земле во время остановки где-нибудь в суровой местности; и в продолжении длинного ряда часов не сходя с седла, под пулями и картечью, ежеминутно угрожающими оборвать нить его жизни: и вот здесь в полумраке алтаря Чудового монастыря. Проводил-ли он там часы за чтением бумаг или не проводил, об этом точно мы ничего не знаем, да оно и не важно. Нас поражает в данном случае не самый факт, а его вполне реальная правдоподобность и тот глубокий символ, который художник скрыл в своей картине. Верещагин не был протоколистом в живописи, его интересовала не реальная оболочка факта, а внутренний смысл всякого события и особенные порождаемые им настроения. И здесь он, обращаясь к нашему чувству, к нашему религиозному сознанию, соединяя воедино там две, казалось бы, вовсе несоединимые вещи, как алтарь Чудового монастыря и французский маршал, далекий от всяких набожных мыслей, создает целую символику событий, такую безотрадную, угнетающую душу, жуткую по своей стихийной неизбежности. Царкие врата открыли настежь, и перед ними занял пост часового бравый гвардеец… На том самом месте, где дьяконом торжественно возносилось прошение «о мире всего мира», стал вооруженный неприятельский солдат, оскорбляя своим присутствием святость места… Нельзя вообразить себе более грубой иронии злой судьбы, устроившей издевательство над тем, что было самого святого в глазах православных, благоговейно чтущих свой храм. На престоле, где хранятся Святые Дары, где лежит крест – символ христианства, а также евангелие откровение любви и всепрощения, теперь находятся чернильница, бумага и перо для подписывания… кто знает чего? быть может смертных приговоров… Во всем этом виден суровый рок, перст жестокой необходимости, повелевающий отбросить в сторону всякие возвышенные мысли, всякие рассуждения о святости соборов, монастырей, церквей, устанавливающей на все эти места взгляд только, как на самые удобные и надежные пристанища посреди трудностей, лишений и опасностей войны. Для кавалериста самое дорогое – его лошадь, и он, придя на стоянку, думает прежде всего, чтобы получше устроить коня; состоящей в штабе заботится о том, чтобы расположить удобнее канцелярию; для каждого, несущего тягости похода, возникают соответственные заботы, и невольно все начинают искать, где потолще стены, двери, где надежнее замки, прочнее крыша, меньше опасности пожара, и всем этим условиям единственно удовлетворяющими оказываются храмы, и вот происходит превращение домов молитвы в казармы, канцелярии, конюшни, такое естественное с точки зрения победителей, и такое ужасное, оскорбительное, святотатственное в глазах тех, для кого храм – святыня, прибежище в часы горя и тоски, куда вступают с тихой радостью в душе и не могут ни на одну минуту допустить мысли о возможности там таких действий, которые шли бы совершенно в разрез с господствующим настроением, или увидеть людей, не имеющих ничего общего с защитниками веры, с призванными совершать Святые Таинства. И вдруг… вдруг перед престолом… маршал Даву сосредоточенный, мрачный пробегающий какую-то бумагу, представленную ему для подписи. Может быть, это – перечневая ведомость фуражного довольствия, а может быть, список несчастных, голодных, оборванных жителей Москвы, внесенных в эту бумагу под именем «поджигателей»… Сейчас он дочитает до конца, возьмет перо и энергично напишет краткую резолюцию: «всех расстрелять», и спокойно перейдет к рассмотрению следующего донесения, по вопросу о недостаче лошадей в каком-нибудь драгунском полку… И этим Даву будет озабочен гораздо больше. Человеческая жизнь в данном случае ценится не более сломанного заржавленного гвоздя от конской подковы, между тем как жизнь лошади ставится очень высоко: без нее нельзя совершить лихой кавалерийской атаки и, наконец в случае недостачи провианта лошадь можно съесть.

Вообще же Чудов монастырь разделил в 1812 году участь, общую для всех святынь Москвы. Правда, в нем не было конюшни, а просто квартировал штаб армии Наполеона, но это нисколько не спасло монастырь от грабежей. Так из соборной церкви во имя святителя Алексея была украдена драгоценная рака, в которой почивали мощи святителя.