© Интернет-проект «1812 год» (http://www.museum.ru/museum/1812/index.html)

Близился конец октября. Зима понемногу устанавливалась, и хотя морозы не достигали больше 10–12 градусов, но сильные вьюги делали невыносимым положение французов, не привыкших к такой погоде. Отступление Великой армии было в полном разгаре; все более и более оно начинало приобретать характер беспорядочного бегства, осложняемого невозможностью добывать провиант в количестве, необходимом для прокорма такого множества людей. Ужасы голодовки уже легли тяжелым камнем на плечи этих когда-то великолепных воинов.

Армия подходила к Смоленску. Приближавшаяся ночь застала Наполеона в маленькой деревушке. Надо было устроить ему ночлег. Но где? Самым подходящим местом для этой цели представилась церковь. Такова уж была участь всех православных церквей, имевших несчастье очутиться на пути французов. Всегда они оказывались единственным наиболее удобным помещением для чего-нибудь такого, что ни с какой стороны не отвечало достоинству Божьего храма. Успенский собор в Москве служил конюшней, Архангельский – винным складом, алтарь церкви Чудово монастыря – кабинетом маршалу Даву, и наконец эта скромная, тихая, сельская церковь удостоилась чести дать ночлег императору Наполеону… Внесли и поставили около иконостаса его кровать, разостлали перед нею ночной коврик; с другой стороны царских врат водворили стол с принадлежностями для письма… Вошел император и как был в своем сером пальто, с неизменной треуголкой на голове, опустился на стул и застыл неподвижно, устремив взор в одну точку. А со стен смотрят строгие скорбные лики святых, и чудится, нет меры их негодованию на незваного, неведомого пришельца, оскорбившего святость неприкосновенного храма. Никогда в самые далекие, седою древностью подернутые времена, не было такого кощунства, всегда алтарь хотя бы и неведомого Бога окружен бывал святостью столь великой, что чужеземец, даже воинственно настроенный, с благоговением склонял перед ним колена. И только на заре XIX века, обвеянного улыбкой современной цивилизации, суждено было совершиться безобразному делу осквернения храмов христианского Бога человеком, который из рук высшего служителя этого Бога принял императорскую корону…

И вот сидит Наполеон в полном одиночестве среди тишины сельской церкви. В правой руке у него бумага… Что это? Еще новое донесение об отбытии нашими войсками большого числа орудий или о взятии в плен целого отряда, или другом каком-нибудь успехе нашего оружия?… Нет, хуже. Подобное известие не могло бы его взволновать. За время, протекшее с момента оставления им Москвы, крупные и мелкие победы русских войск случались столь часто, что превратились в нечто неизбежное, к чему волей неволей надо было привыкать. А здесь произошло нечто действительно из ряду вон выходящее…

Когда еще только располагались на ночлег, приехал граф Дарю. И вот что рассказывает в своих записках граф Сегюр.

«Привезенная им эстафета, первая полученная нами за эти десять дней, сообщала о том странном заговоре, который возник в самом Париже, вдохновителем которого был какой-то темный генерал (Мале), заключенный в тюрьму. Поводом к нему было лишь ложное сведение о нашем поражении и подложные приказы, отданные некоторым частям войск, об аресте министра, префекта полиции и коменданта города Парижа. В первую минуту все это удалось, благодаря невежеству и общему изумлению, но вслед за первым шумом, вызванным этой вспышкой, было достаточно одного приказа, что бы бросить в тюрьму зачинщика заговора, его соучастников, а также и тех, кого ему удалось ввести в заблуждение».

Так вот какое ошеломляющее известие настигло Наполеона на этапе, посреди снежных сугробов необозримой русской равнины. Было о чем ему задуматься, сидя в тиши деревенской церкви, и, может быть, впервые мысль о превратностях судьбы, о непрочности всего земного пришла ему в голову. В самом деле, неужели для того он «с невинными народами сражался и скипетром стальным короны разбивал», для того стремился упрочить свое могущество по всей земле и трон Франции воздвигнуть выше всех других европейских престолов с их императорами и королями, для того не знал отдыха и покоя, для того пролил столько крови, чтобы какой-то проходимец, вчера еще скрывавшийся во тьме безвестности, с него самого сшиб корону?… О, это было бы нелепейшей насмешкой судьбы! И уж конечно, размышляя об этом столь дерзостном происшествии, Наполеон ни на минуту не мог представить себе, что наступит момент, когда с него действительно снимут корону, и он превратится в печального узника одинокой угрюмой скалы, затерянной среди волн необозримого океана. Глухо прозвучало среди тишины сельского храма предостерегающее о том пророчество, но… Наполеон не слыхал его…